Памяти Яна
...и вот передо мной картина мира,
точнее карта восемнадцатого века
- лес, полный ягод и морозных звёзд.
А далее - ландшафты и широты,
что существуют только в сновиденьях,
где люди на небесных тихоходах
спектральные просторы бороздят.
И у меня был тихоход небесный,-
классической механики игрушка:
трещётки, паруса и шестерёнки,
пропеллер ржавый, паровой котёл
- всё сделано в Шотландии на славу
- припаяно, проклёпано на вечность,
и дерево обито чёрной кожей,
и над кормой решетчатый фонарь!
...со скрипом поверну штурвал тяжёлый,
в руке - путеводительная книга,
как будто манускрипт, но не старинный,
изложенный как тайное письмо:
"Мой друг, взмывая над весёлым Уэльсом,
не премини лететь на Бардси-остров,
это и есть духовная Шамбала,
великий сингапур твоей любви.
Попутные ветра используй смело.
Там есть маяк, часовня,заповедник
редчайших птиц (вот перечень их видов -
читай его неспешно, как стихи)"...
И розовым цветёт рододендроном
ландшафт скалистый, странный, иноземный,
я свой маршрут сверяю только с сердцем,
храню надежду, веру и любовь.
Бывало, встретишь в облаках созданья
столь дивные, что речь теряет силу -
они же Духи, принявшие облик,
и потому споспешествуют нам.
Направо посмотри - как будто свечи
горят в заре вечерней минареты,
мозаичное небо как сверкает!
Запоминай Восток своей любви.
Взгляни направо - там тяжёлым свитком
свернулось небо. Ангела четыре
стоят на четырёх углах Земли:
"Не делайте вреда земле и морю,
ни деревам, покуда не положим
печати на челах рабов своих"... -
вдруг голос был.
Штурвал с привычным скрипом
я поверну. И снова колокольцы на
деревянных крыльях прозвенят.
Опять передо мной картина мира,
точнее, мира нотная бумага -
ландшафт знакомый, но как будто новый,
всё новое - и небо, и земля!
Навстречу мне летят суда иные -
приветствуют, сигналят и сверкают.
Среди светил стоит регулировщик.
Над бездной светит ржавый семафор.
Теперь взгляни: на атомы и кванты
всё раздробилось. И на тихоходе
мы будем вечно бороздить просторы,
мы будем Вечность славно проводить!
Мой друг, я в прошлой жизни был поэтом,
я также путешествовал немало
и до сих пор скучаю по ландшафтам
Шотландии и Англии своей,
когда-то также по дорожкам Уэльса
мы гнали мотоцикл счастливой парой,
под парусом мы обошли Европу,
и остров Мэн нам зажигал маяк.
Я был красив. Моими же глазами
смотрели звёзды на других влюблённых,
но все следы мои волнами смыты,
и ветер разбросал мои стихи.
Теперь же принимай штурвал смелее!
Ковчег наш малый к вечности несётся,
ты видишь ослепительные дали,
но в книгу путеводную смотри -
там радуга и облака, и звёзды,
друзей улыбки и сердца живые,
глаза любимых...Поверни правее
небесный тихиход - вон синева
над Ярославлем и небесным Псковом,
и светлый дух обнимет всё крылами.
Ты видишь, смерти нет. Мы снова вместе.
Смелее поворачивай штурвал...
ОГНИ БРАЙТОНА
Горят лампады в ресторанах,
горят на улицах лампады,
сквозь клювы крашеных туканов
пью экзотические яды.
Снежок над набережной сыпет,
снежок над Брайтоном кружится,
нечистый дух войдёт и выйдет,
а Чистый Дух взлетит как птица.
И мы как будто понимаем,
что ничего уже не будет,
я с Богом в шахматы играю,
рукою двигаю орудья.
Светает. Рождеством увенчан
мой новый мир в слезах опала-
терновый венчик, звездный венчик-
какая честь! Какая слава!
Химеры, маги, чародеи
омрачены тяжёлым знаньем,
и в сквере мраморная леди
сто лет сидит за вышиваньем.
Длинною в жизнь мой поезд длинный
летит на свет в конце тоннеля,
и катятся как мандарины
огни старинного отеля.
Сей город полон сновидений,
аллей, театров, винных ягод -
его бы пропустить по Вене
и поменять местами с Прагой.
Турист какой-нибудь усталый
пройдёт и даже не заметит
как дивно выросли кристаллы
и повзрослели наши дети.
...а я твои целую руки,
твои я обнимаю плечи,
но смерть под маскою кабуки
не разумеет русской речи.
И Рождество совсем как осень,
как будто осень бесконечна,
слова и винных ягод гроздья
разбавлены водой аптечной.
Горят лампады в длинных залах,
горят на улицах лампады,
но слышно в самых странных странах
как бьют кремлёвские куранты.
За антикварною витриной
переодели манекенов,
и в небе с красною рябиной
светлеет лик Отца и Сына.
В небесном Брайтоне индийском,
в небесном Брайтоне лапландском
снежок играет серебристый,
и будут музыка и танцы,
но мы прекрасно понимаем,
что ничего уже не будет -
Росссия где-то за Китаем,
буддисты Будду не разбудят.
Горят лампады в длинных залах,
горяд лампады в тёмных скверах,
дизайн родного "Занзибара" -
совсем печерские пещеры,
потом плыви в ночной Кемтаун
как бы на лодке тростниковой,
и я там был, и я там плавал,
но никому о том ни слова,
и где-нибудь в "Бульдог-таверне",
в мерцанье нильсонской аптеки
с душою заговор тюремный
о преднамеренном побеге.
Здесь в заколдованном эфире
испорченные телефоны,
от запаха такой полыни,
такой полыни похоронной
напьёшься тьмы и терпких лилий,
луны и красного напитка,
но мне дороже всей России
твоя смущенная улыбка.
И может быть, я жив тобою
в весёлом Брайтоне горячем,
где ходит с длинною свечею
в костюме Арлекина мальчик.
* * *
Проплывая меж людей,
ничего не замечая,
странный мальчик из Шанхая
всё несёт виолончель,
для меня уже звучат звёзды,
сферы и соборы,
и в глубинах потаённых
тускло вспыхивает Ад.
Он ныряет средь людей
славной лондонской планеты
и горячие монеты
собирает с площадей.
Как из детства тёмный сон
музыка его и образ;
пью за стойкой терпкий гордонс.
Жизнь мою играет он.
Может, только для меня
он играл, не уставая,
мальчик из какого рая,
из какого бытия...
* * *
Я уйду как всё проходит,
изломает ветки осень,
и на белом пароходе
не приедут наши гости.
Запоздалые подарки
для кого лежат в гостиной?
Выпью водки, водки "Старки"
с незнакомым господином
в этом доме опустевшем
и уже опустошённом.
Листья, письма обгоревшие
закружились над перроном,
и в тоске невыносимой
так горит невыносимо
то ли красный, то ли синий
тот фонарик над Россией.
...но сквозь утро дождевое
в сад с намокшей резедою
я войду неслышно.
Будет много вишни.
* * *
Приди с Востока,Равви,
всели в другой оазис!
На улице Карнаби
я покупал каннабис.
С трофеями Вудстока
и сам себя забывший
по ржавым водостокам
я протекаю с крыши.
Не в белые одежды
оденешь на рассвете,
но есть ещё надежда,
ведь жили мы как дети,
ведь жили мы так просто
и, может быть, бездарно,
тогда снимай колёса
с чужого шарабана.
В дождливой чёрной коже
и бронксовских ботинках
перед тобою, Боже,
душа моя пушинка,
и ангел с саксофоном
как на размытой фреске,
над Нельсонской колонной
в пилоточке армейской.
Смеются проститутки
из красного пип-шоу,
а лебеди и утки
летят к родному дому -
в Россию, к Верхней Волге,
в угодья и урманы,
а я плыву по водке
весёлым шарлатаном.
Впиши меня в другие
ландшафты и пейзажи,
переведи на хинди,
и на пенджаби даже.
Приди с Востока, Боже,
во всей Вселенской славе,
под загорелой кожей
как полыхает пламя!
Не выйду, а предстану,
такой смешной и дикий
и свежие, как раны -
две терпкие гвоздики.
1993 LONDON
* * *
Лифт уезжает. До свиданья.
В открытом небе тишина.
Душа без имени и званья
вся осенью озарена.
В саду камней, обняв колени,
на догорающий закат
смотрю с надеждой в воскрешенье
всех арлекинов и солдат.
Когда в Венеции небесной
на старой лодке поплывём
под кипарисовое детство,
ты скажешь: -Мы опять вдвоём.
Ты скажешь: -Осень. Лодка.
Небо и птица в радуге. К тебе
бегу из детства в старых кедах
по выгоревшей той траве.
Какого я искал ответа?
Нет цели. Даже в голокост
я буду собирать по свету
разбитые бутылки звёзд.
* * *
Может, я увидел слишком поздно
осени блуждающие звёзды,
я ещё такого не видал,
точно я под изморозью мозга
тридцать лет выращивал кристалл.
Слишком ярко, ясно и морозно.
Звёзды ближе. Иней на губах,
только иногда горячим воском
капал в осень чёрный Патриарх.
Вызови мне лифт. Я уезжаю.
Я всё понял. Страшно мне чуть-чуть,
кукольник из ящика Китая
выпустил блуждающую жуть.
Может, я увидел слишком поздно
осени танцующие звёзды,
точно фараонов перелёт:
золотые, яшмовые гроздья
под ноги мне падают, на лёд.
* * *
Я не встречусь больше с Леной,
но заметят рыбаки -
город под морскою пеной
зажигает огоньки,
там танцуют в тёмных барах,
пьют старинное вино,
в дальних странах,
странных странах
не снимается кино;
клоуны и привиденья
флаги белые несут...
Вызови мне лифт последний
и такси на страшный суд.
ОТРАЖЕНИЯ
отражение твоё
сквозь сваровских камер линзы
отраженье в водах темзы
зарябившее твое
так повеет из зеркал
пляжем зеленью морскою
выбросит слепой волною
атлантический кристалл
манекены всех витрин
чью копируют улыбку
этот детский профиль зыбкий
знаю только я один
заблудился в ветерке
мальчик с серфингом на темзе
татуированный вензель
засинеет на руке
беспорядок снов моих
в индии шаре хрустальном
белой магии вербальной
академия двоих
это опиум луны
вся энергия кристалла
и китайского квартала
золотые сандуны
чуть размытое твое
отраженье в темных водах
в клубах и ночных притонах
загулявшее твоё
это взгляд сквозь облака
нега в опиумных спальнях
пена дней газет скандальных
и игрушки моряка
отвяжись уйди отстань
убери свои приметы
в дебрях лондонской планеты
твой не действует хрусталь
это твой из тишины
взгляд уже чужой как будто
все мосты разведены
мутно
* * *
В цветах гелиотропа,
в порывах андрогинных
тупею крутолобо
от водки и ангины.
Нет больше силы, мальчик,
сняв теннисную сетку,
в Россию жёлтый мячик
послать ударом метким.
* * *
Мне снились чёрные лакеи,
катились белые рояли,
а мы с тобою постарели,
купили свитер в Монреале,
и этот золотистый свитер
с наивным золотым листочком
вином закапан, невоспитан
и рвётся в клочья, рвётся в клочья.
Прокурен крепко, пахнет псиной
и намагничен светом лунным,
зачем под тёплым кокаином
он видит мачты и лагуны ?
Когда я вернусь в Китай
Когда я вернусь в Китай
зажгут бумажные лампы,
ядут на свой трамвай
старые эмигранты,
тихо уйдут во тьму
юноши в белых шортах,
может быть, на войну:
ласточки на погонах.
Крашеный попугай
заговорит по-русски.
Будет немало музыки,
когда я вернусь в Китай.
* * *
Луны, шиповника и мёда,
игрушек старых к Рождеству,
из детства потайного хода,
собаку, кошку и сову,
ботинки старые и звёзды,
и слёзы счастья и любви,
и Волгу, и дожди, и грозы,
и всё что можешь возврати.
Сирени влажной, безнадежной
в старинной вазе. Боже мой,
весёлый поезд сквозь таможни
трубит под зимнею луной,
ёщё шаров, ещё хлопушек,
всех арлекинов, всех моих
забытых, брошенных, ненужных
в последних листьях золотых.
РОЖДЕСТВО
Рудольфу Нуриеву
За тихой, за рождственской и яркой
звездой идём, несём свои подарки
по вымершим пустыням, по горам,
и нет у нас навьюченных верблюдов,
ни ладана, ни золотой посуды,
а так , стишки, печали, всякий хлам:
поношенный костюмчик Арлекина,
два надувных проколотых дельфина,
вино и розы, рваный барабан.
Мы трепетом и радостью объяты.
Уже горят последние закаты.
Прости нас, Боже. Господи, прости.
Вот мы в слезах и бусах пред тобою в
размытом гриме, с разведённой кровью,
серебряные туфельки в грязи.
И может быть, с судьбой балетных кукол
уйдём мы в золотую тьму под купол.
Прости как можешь. Господи, спаси.
Рождество 1992 Йорк
НА КОГО ПОХОЖ АРЛЕКИН
Я стал собой и объездил весь мир,
испробовал сотни вин,
но так и не понял: ну на кого,
на кого же похож Арлекин?
Вы скажете: это был звёздный тир
и ты облетел весь мир,
но ты остался опять один,
где же твой Арлекин?
Мой Арлекин в лоскутках цветных
вприпрыжку бежит за мной,
и он с облаков мне срывал цветы
бумажной своей рукой.
Один и тот же стоял манекен
у европейских витрин,
среди сигнальных огней, сирен
юродствовал Арлекин.
А я всё смотрел бы в твои глаза,
смотрел бы я и молчал.
Слова всё вертятся: дождь, гроза,
шиповник, фонарь, причал.
* * *
Не расскажет Байрон о Байроне,
но расскажет Найтов о Найтове
как расскажет Бог о себе
в рукописи вольной и найденной,
вымокшей в осенней траве.
В синей спальне лампа погашена.
Ночь тепла. Игрушки разбросаны.
По стене кораблик плывёт,
и толпою святочных ряженых
в сон бежит детей хоровод.
Есть в саду последние яблоки
и рябина красная-красная,
и крыжовник в холоде звёзд,
утром - Богородица в радуге,
почему так сладко спалось?
Не писал бы Найтов о Найтове,
не летал бы коршун за коршуном,
не поймать себя самого,
а на снимке мальчик с мороженым
смотрит далеко-далеко...
ТРЕТИЙ ВСЕЛЕНСКИЙ ПЕРЕЛЁТ АРЛЕКИНОВ
Фанерные свои аэропланы
к России направляют арлекины,
летят они среди ночного блеска,
стеклянных лун и радужных шаров;
плащ в синих звёздах
с шёлковой подкладкой
по ветру льётся.
Жизнь бродвейским шоу
им кажется, но тянет их домой -
в картонных музыкальных самолётах
кружить над золотыми куполами
и надувные яркие игрушки
в фонтаны и на площади бросать.
И странен этот перелёт, и дивен.
Так дивен, что и сам я удивился -
в расцвет воздухоплавательной эры
пора и мне купить аэроплан.
Куда в такую темень-непогоду
пилот замерзший огоньки считает:
вот статуя Свободы, вот Биг Бен,
а вон гирлянды Эйфелевой башни,
и до Кремля совсем рукой подать.
И плачут, и смеются арлекины,
картонные свои срывают звёзды,
им не нужны ни паспорта, ни визы,
у них одно призванье - арлекин.
Я жду твоей улыбки. Даже грустной.
За чепуху мою, за бред и глупость,
за неспособность обживать пространство,
за жизнь пустую, клоунскую жизнь.
Но ведь расскажешь повзрослевшим детям,
что прилетят когда-то арлекины
с подарками, в фанерных самолётах.
Да, прилетят. Конечно, прилетят.
ПИСЬМО ИЗ РОССИИ
Всё облака, равнины и неровности,
уж выгорели ленты на венке,
а парохода крашеные лопасти
всё шлёпают по Волге -по реке.
Какие-то огни, печали, дождики
и города, и люди , и река,
приедут на каникулы художники,
и всё равно смертельная тоска -
печали, сны и прочее безвременье,
на площади давно заглох фонтан,
читаю в третий раз "Анну Каренину",
и осени накапало в стакан.
Идёт по глади пароход из Мурманска -
флажок, фонарик, чайки над кормой,
навстречу гроб из города Безуменска -
везут три фляги со святой водой.
На набережной ветер бьёт в полотнища,
мне всё равно какой над нами флаг,
сельхозмашина с инструментом колющим
продребезжит под ритм пиздец-хуяк.
Я не пишу тебе даже на праздники,
пишу только в ментовке на квитке,
и этот город, спившийся и грязненький,
не выжечь как наколку на руке.
Да пропади всё пропадом. Всё гнилостно,
и даже вишни вымерзнут зимой,
но сколько есть ещё у Бога милости -
плывёт кораблик.
Чайки над кормой.
ПОЛКОВНИК
Полковник ордена наденет в спальне,
окно раскроет, соловья увидит,
лицо его как будто посвежеет,
и девочка семнадцатой весны
спросонья скажет:
- Что же Вы, полковник,
окно раскрыли...
ордена надели....
какой смешной полковник у меня.
Полковник с равнодушными глазами,
забыв побриться, выйдет в свежий сад,
не то чтоб освежиться, продышаться,
а просто так.
Устал.
Устал.
Устал.
И зайчик солнечный
на золотом погоне. ...
и он тяжёлый портсигар достанет,
и постучит о крушку папиросой,
и всё-таки забудет закурить.
Вдруг, как больная птица, встрепенулся,
когда вослед смешливая девчонка кричит:
- Полковник, эй, полковник,
где Ваш полк?
........................................................................
Полковник пьян.
Полковник пить привык.
Полковнику давно никто не пишет,
и осени горячий медный бык
табачным перегаром в окна дышит.
Полковник пьян.
Полковник будет пить.
Случайно в спальне опрокинул лампу.
Он приказал до полшестого жить
и переставил кресло на веранду.
В саду гуляет сон-орангутанг,
убитый часовой идёт по следу.
Полковник пьёт.
Полковник льёт в стакан
за Родину и, всё-таки,
Победу.
* * *
Лошадка с чёлкой заплетённой,
лошадка с грустными глазами,
лошадка, где твоя корона,
где Вы корону потеряли?
Позвольте мне пожать копыто,
обнять изящнейшую шею -
вот так же просто и открыто
я быть собою не умею.
* * *
...и светел путь. В морозных осень звёздах.
Олени всё, осины и рябины,
крестины, свадьбы, рюмки на подносах,
а у меня лицо из пластилина.
...сады конечны. Бесконечна осень
и рощи, и петровские фонтаны,
медведи всё, лисицы, зайцы, лоси,
а у меня открылись раны, раны.
...места грибные. Заповедны дали -
то бурелом, то бор, то редколесье,
укрыть всё это не найдётся ткани,
а у меня уже не хватит песни.
ФЛЕЙТИСТ
Всё для тебя, но мы устали очень
Как воздух сочен! Сочен и смолист.
Я на часы взглянул и понял - осень.
Сыграй нам осень, маленький флейтист.
Как пусто здесь. Лишь лунная позёмка
сухие листья с пылью пронесёт,
но счастлив тот, кто с чистотой ребёнка
смолистый воздух через флейту пьёт.
Дай мне любить сейчас неутолённо,
мерцай во мне, осенний тёплый свет,
что ты мне шепчешь ласково и сонно?
Открой ещё какой-нибудь секрет.
Ты за садовой завитой решёткой
остался в детской памяти моей,
а в голове пчела высокой ноткой
блуждает день и ночь,и ночь и день.
Всё для тебя. Но мы устали очень.
Как воздух сочен. Сочен и смолист.
Вдохни поглубже - в кровь вольётся осень.
Сыграй нам осень, маленький флейтист.
ЛОРЕЛЕЙ ЛИ
Это огни как в ночи, как вдали
именем вспыхнут Лорелей Ли,
солнечным утром все соловьи -
Лорелей Ли, Лорелей Ли,
старый таксист, к нашей бухте рули,
ливень обрушился - Лорелей Ли,
я умоляю, отстань, не зови,
Лорелей Ли, Лорелей Ли.
Жизнь моя вечная песня любви
Лорелей, Лорелей, Лорелей Ли.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Мы вместе пьём вечернее вино,
в саду мерцают яблоки и свечи,
и если вновь родиться суждено,
оставь со мною память этой встречи
.
Быть может, тёмный сад в иные дни
во всей вселенной пышно разветвится,
всё создано из света и любви,
и никогда не кончится страница.
Простите мне, что забываю слог
привычный, становясь чужим и диким,
я раньше думал, что казнящий Бог
на тёмных досках пахнет земляникой.
Я Вас люблю. И только. И всегда
я буду Вас любить и беспокоить
ночным звонком отсюда - в никуда,
с огнями золотыми над рекою.
Мне кажется, я прожил сотни лет
и много жизней с Вами, только с Вами,
ведь даже Дух как лучезарный свет
под разными приходит именами.
Я Вас всегда задерживал в дверях
на грани темноты, дождя и града,
но у Вселенной где-нибудь впотьмах
ещё горит последняя лампада.
ДЕКАБРЬ НА КИПРЕ
Декабрь на Кипре. Ветер и полынь.
Я не хочу морозных сладких яблок,
я выйду к морю в утреннюю стынь,
где ветер крыши рвёт цветных палаток.
Остался час до тёплого вина
с гвоздикой, солнцем, детскими слезами,
и жизнь чужого праздника полна,
обложенная красными флажками.
Пить не с кем года два. Но ведь идёт
мой броневик, пусть тяжело, со скрипом,
а всё-таки чудесный перелёт
у чёрта на спине Россия - Кипр!
Мне серые бы пиджаки носить,
шпионить потихоньку для госдепа,
чем утолить, заполнить волчью сыть,
уже давно сожравшую полнеба?
На Кипре сплин, покой и пустота,
читаю Откровенье Иоанна,
и жизни ритм как оборот винта
у падающего аэроплана.
* * *
Почти в аду,
почти в дыму
пью сизый гордон,
за черным кэбом я во тьму,
в подводный Лондон.
С химерами бы мне сидеть
во тьме собора,
плести бы огненную сеть,
творить раздоры.
Но кто мы здесь, да и зачем -
два иностранца,
ночь, саксофон,
вельвет и крем,
танцор без танца.
Жокейский хлыстик и седло,
скрип чёрной кожи,
какое пили вы вино
в масонской ложе?
А я давно сошёл с ума
от этих скачек,
но так задумана
судьба - я стал богаче.
Печальный ангел просквозит
в полночном клубе
и обратится в малахит
моё безумье.
Пусть пьёт апрельское вино
мой грустный мальчик,
идёт титаник наш на дно,
а как иначе?
Все други вышли из игры,
и мне не поздно,
но я привык сжигать миры
и вешать звёзды.
Я уезжаю в листопад,
и в этом танце звезда,
слезинка, бриллиант
дрожит на пальце.
В конце тоннеля яркий свет
других отелей.
"Я возвращаю Ваш портрет"-
поют метели.
ГОРОД СФИНКСА
Я мальчик, я заснул осенним сном,
и спит любовь во мне с улыбкой Сфинкса,
ей снится город под цветным зонтом,
библиотека, сосны и провинция,
губерния, трубящий паровоз,
военные оркестры, голубятни,
полковник лечит печени цирроз
немецкою слезой гомеопатии;
там хорошо и на похоронах,
там просто хорошо и много света,
а осенью приедет Патриарх
с былой заметной выправкой кадета.
А я ботаник, я почти дурак
в нелепых ботанических ботинках,
над домом виснет нидерландский флаг,
и граммофон четвёртый год в починке,
китайцы продают вино и щёлк,
а шляпы присылают из Парижа -
в той жизни был какой-то свежий сок,
как будто даже небо было ближе.
Все эти звёзды, осень, фонари
мне брызжут в сон неоном, акварелью,
плывут в ночной сирени короли,
а Патриарх укрыл меня шинелью.
П И С Ь М О
В старом зеркале уголок сада с шиповником,
за зеркалом я спрятал бутылку вина,
ещё не осень, но уже не лето:
междуцарствие.
Письмо из Берлина пятьдесят третьего года,
пластинка Вадима Козина
запилена в доску и шипит:
Когда простым и тёплым взором
ласкаешь ты меня,
мой друг,
необычайным
цветным узором
земля и небо вспыхивают вдруг.
Позолоченный жук на кожаном ремешке,
мятая солдатская фляга с водой из родника.
ПРЕЗИДЕНТУ НЕ ДАЮТ РАБОТАТЬ - говорят по радио.
А мне мешает работать
слон в военных татуировках,
скелет почтальона в красных перчатках
и т.н.летучие обезьяны,
прилетевшие из Заира,
чтобы воровать мои яблоки, мою черешню.
Есть ещё сундук с детскими страхами
и набор сексуальных фантазий:
к чему не прикоснусь -
всё обращается в фаллический символ.
Наверное, поэтому люблю собирать грибы.
Кстати,
письмо я ещё не читал.
Подожду ещё года два.
СКАРБОРО
Ночной портье не слишком ли был молод,
чтобы служить простым ночным портье?
Я, слава богу, знаю этот город
и как специалист татуировок
заметил треугольник на плече.
Мой город странный,
Скарборо соборный,
отель старинный
и ночной причал,
два педа с кокаином,
дом игорный
и, в общем,
сатана здесь правит бал.
Осенний алкоголь.
Что там в России?
Вдруг память, как игральный автомат
сдаёт всю мелочь. А на литургии
хор мальчиков сопровождает в ад.
Мне говорят:"Титаник"- джин и тоник,
континентальный завтрак, и меню
а ля картэ, но если алкоголик,
то можно не просохнуть к октябрю.
Что ж, зацветём и заблогоухаем,
до свадьбы месяц - можно и в заплыв,
пока бастуют негры на Урале
и поезда пускает под обрыв.
Здесь остро пахнет зеленью морскою,
как терпко, странно я люблю тебя
- так золотой фонарик под водою
зажёг тот, кто не спасся с корабля.
* * *
До русского ли Рождества, когда так гладко
мой пароходик белый - к Нидерландам,
к Ван Гогу, солнцу, старым медным лампам,
судьба, судьба, смешная гувернантка.
И снег пойдёт. И будет рваться шарик
из рук моих. А снег пойдёт так тихо,
как выцветшей шарманки сонный валик -
одно и то же. Скучная музыка.
Одно и то же, друг, одно и то же,
в какой пейзаж я только был не вписан,
но смелый мальчик в золоте и в коже
завидовал бы патриаршим ризам.
И знаешь, точно русский чёрт со скрипкой
бежит за мной по набережной лунной,
лицо своё леплю из пластилина,
и день неуловим как шарик ртутный.
Вот лёгкою походкой вдоль канала
идёт поэт, который был поэтом,
но всё равно - привет из Амстердама,
с забытой улетающей планеты.
МАЛЬЧИК ИГРАЕТ ИГРУШКАМИ
Мальчик играет игрушками.
Игрушки играют мальчиком.
И бьются кусты смородины
в зеркале золотом.
Не то, что придумал Лермонтов,
но Тютчев приходит с ласточкой,
но я-то люблю Державина -
ему передам пион.
Здесь был кто-то точно выпивши,
принёс виноград и яблоки,
но я-то люблю Державина,
а гость себя не назвал.
Можно я буду кем-нибудь
или, хотя бы, чем-нибудь,
хотя бы как зайчик солнечный
скользну по следам твоим.
Да вот ещё зайчик солнечный,
а можно я буду... Господом?
Тогда я тебя придумаю
и будешь всегда со мной.
Придумаю я Голландию
с размахом во всю Вселенную
с Кремлями и динозаврами,
с глазами и под зонтом.
Прости меня, ночь с игрушками,
прости меня, Тютчев с ласточкой,
зачем разбудил Державина
не помню в какой стране.
* * *
Чистым Духом крещён и выкупан
в небе тёплом живом и в ратушах,
этот город для нас был выдуман-
амстердамские Нидерландыши.
Белый город, искомый, найденный,
обретённый, давно обещанный
на планете Андрея Найтова,
всё познавшего, кроме женщины.
Это небо не заштриховано
ни дождями, ни жирным грифелем,
это небо нам уготовано -
небо новое старым жителям.
* * *
Пишу давно на языке,
которого не понимаю,
но мальчик с веточкой в руке
плывёт к небесному Китаю,
плывёт фонарик по воде,
плывёт как будто из России,
а я три года на кресте, и
мне ещё невыносимей,
уже давно трещат по швам
моя природа, плоть и слово,
точнее, я себя сожрал,
совсем невинного такого.
Мне в небе пагода звенит -
все колокольчики Пекина,
там полируют малахит
и сочиняют сон с жасмином.
Ты будешь там, среди меня
как ученик в слезах и бусах,
в горящей тоге короля
и бронксовских тяжёлых бутсах.
Я сам смотрел в хрустальный шар-
осенний сумрак золотистый,
где смерть мигает. И шуршат
почти как шёлковые листья.
КОРАБЕЛЬНЫЙ СВИТОК
Болезнь моя морская,
боязнь моя земли,
до древнего Китая
построим корабли,
снарядим снаряженье
и повезём товар
в созвездие оленье,
в небесный Занзибар;
осенней инфлюэнцы
военные слоны
плывут как иноземцы
с Ростова до Луны,
плывут ладьи Эллады
и ботики Петра,
вплетаются канаты
в попутные ветра,
звенят с морозом звёзды
как Сергиев Посад,
и мне ещё не поздно
идти на парусах,
и мне уже не рано
поверх застав, засад
уплыть без капитана
в высокий зоосад.
Не страхи со свистками,
но боль Всея Земли
стучала молотками,
строгала корабли -
сосновой рощи мачты,
берёз карельских твердь,
и пишет письма мальчик
из Петербурга в Тверь,
плывёт ко мне из детства
кораблик из коры,
достались мне в наследство
горящие миры
как шары новогодние,
как гроздья икры,
развешанные на осенних деревьях,
летящих без парусов.
Но я найду штурвал в этом доме,
полном музыки, луны и старых игрушек,
разбросанных на паркете.
По стене плывёт парусник.
Денис Белкин уезжает в Занзибар.
Ливерпуль 1993
Б Р О Н К С
Я скажу, что южный Бронкс
как прокуренные бронхи,
я в него зубами врос
(платиновые коронки),
и на бритой голове
выколоты львы и змеи.
Хорошо лежать в траве,
обнимать твои колени,
как росу, пить гордон-джин,
в облака стрелять на крыше
и взрывать, как ассасин,
исторические ниши.
Кожа, цепи и свисток,
звон бутылок, нож под коркой,
гардеробный номерок
выпадет на кафель морга.
Надевай смелее, мэн,
золотые рэи-бэны,
южных бронксов супермен
(перламутровые вены).
<май 1991 Нью-Йорк>
* * *
Жить осталось на краешке,
но живут и на краешке -
в пропасть кидают камешки,
жуют китайские шанежки.
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Луна опускается на дно океана
бьет в барабан астроном
мальчик трубит в ракушку
и дети на гигантских стрекозах
летают в весеннем небе
а я глазами азиатскими дикими
смотрю на небесный БРАЙТОН
и пишу на песке
БРАЙТОН = ЛЮБОВЬ
ЛЮБОВЬ = БРАЙТОН
скоро закончится ферментация моей личности
и я продиктую повесть
о дикой луне
о шиповнике
колониальных слонах
и конечно не забуду
про надувного оранжевого крокодила
выпиваю шесть пинт ирландского эля
кокни-парнем
мне почему-то хочется поцеловать
татуированного скорпиона на его левой груди
черные кэбы трубят сквозь осень, Джайлз
глаза оленьи глубоки
и в песнях шотландских спит Лермонтов
английские мальчики плаксы и неженки
к тому же в публичных школах
их учат не только риторике
так говорил бармен или бар-стюарт
один скотч один бурбон и одно пиво
это блюз
но вдруг понимаешь
что судьба одного русского человека
написана под диктовку Божьего клоуна
и что вся жизнь
всего лишь ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
* * *
Сквозь смерти глубину смотрю -
как будто золото расплескано,
дом с витражем и арабесками
плывет в шотландскую зарю,
ты сквозь шиповник в темь судьбы
смотрел оленьими глазами,
но гирям с медными весами
твоей не взвесить головы,
в гостиной ржавое копьё
и тень Святого Христофора,
а запах роз и хлороформа
летит с тобой в небытиё.
Побудь со мной, не уходи,
диктуй своё повествованье,
и этим скорбным утром ранним
всё растворяется в любви.
* * *
Что Господу до тлена моего?
Окончен бой.
Уходят в рай солдаты.
И все мои награды как стигматы -
терновник и осеннее вино.
Еще была распахнута калитка
в опустошённый сад. В той тишине
простой рябины
тихая молитва
мне самому напомнит обо мне.
* * *
Ошибка памяти. Ошибка.
Ошибка памяти моей.
На рукаве твоем нашивка
и монреальский соловей.
В горячей трубке телефонной
мне птицы райские поют.
Канадцы с веточками клёна
идут толпой на Страшный суд.
* * *
среди видений полудымных
среди тропических растений
и длинных в темноте бутылок
разбитых ампул и созвездий
и затонувших кораблей
я жил простой и тихой жизнью
когда рождались умирали
справляли праздники и тризны
тела и имена людей
я знал двух-трех из прошлой жизни
с одним особенно был близок
других я просто знал в глаза
среди садов с ландшафтом рая
в банкетных залах и притонах
в соборах и фамильных склепах
в одном не лучшем из миров
среди комет летящих низко
и пирамид стоящих вечно
сверяя свой маршрут по звездам
веду свой путевой журнал
* * *
The night will burst with hail, and the rain
Will pour down like sayings from the cabbalah,
While autumn carries slender glasses
Filled with hot amber.
A dufferent, brightly coloured wine
The harlequins once
brought me,
With stars and rubies all inside it,
And ships sinking down to the bottom.
Like under a chimera's wing
I sit along next to an ancient book
where three pages of wild strawberries
Are blooming under a bronze cross.
I am adept and hence I know the magic
Inside the sealed sea bottles and under the roots -
But you have called it all
Boyish pranks and tomfoolery.
I might be going down to Hell
Through the dark windowless wells
And there I kiss Demon himself,
Dictating a tale amid falling leaves.
* * *
Город в осени был,
лейтенант, генерал или кто,
сам влюблён по глаза. За такие погоны
и бровью не вскину.
За такие медали, чудак,
и курортный роман
как дешёвку, бестселлер не стану -
такую ляпню и малину
покупают любовницам клерки.
С улыбкой пройди
знаменито-советской,
армейской, плакатной
и что там
шевельнётся в штанах
или стукнет в геройской груди...
Не пора ли на родину?
Выпейте перед полётом.
OVERDRAFT
Красиво в ад летел Нуриев
в костюме фавна золотом,
Нижинского боготворили,
а он отправился в дурдом.
Все начиналось так неплохо,
закончилось в другом огне:
без роз, без Родины и Бога,
с кредитной карточкой в руке.
* * *
Моя нечаянная грусть.
Морозных звезд свисает гроздь,
и от Ростова до Твери
звенят цветные фонари.
Трубит веселый паровоз,
но самых красных, свежих роз
в последний раз хотелось мне.
Я жил когда-то в той стране.
Смешалось всё давным-давно:
стихи, апрельское вино
и с ливнями, наискосок -
морозных звёзд лимонный сок.
БИЛЬЯРД
Под свежим лаком школьных парт
я различаю силуэты
друзей, играющих в
бильярд, дымящиеся сигареты,
и я беру кленовый кий,
осенней оптикой играя,
все разноцветные мелки
по карте мира растирая,
и на зеленое сукно
летели листья и записки
из черно-белого кино,
где говорили по английски;
я все-таки сниму очки
и выйду по сырой веранде
в сад, где ломаются смычки
с сиренью в оркестровой яме,
шумит горящий листопад,
и дождь стучит по школьным партам,
ночные игроки в бильярд
опьянены сиропом мятным,
и мел крошился по сукну,
тяжелый шмель меж стекол бился.
Друг утром уезжал в Москву
за сутки до самоубийства.
ДЖУДИ
По аллее рядом с пляжем
прозвенит трамвайчик старый;
Джуди, что мы Богу скажем?
Только надымим сигарой.
Пляшут огоньки над бездной,
ходят яхты в Нидерланды,
только в Брайтоне небесном
пропадают все таланты.
Джуди, точно на экране
я увидел бесконечность жизни,
но сквозь шторы спальни
нам проблескивала вечность.
По аллее, по аллее
на трамвае, на трамвае
мы страну Гипербореев,
обнимаясь, проезжали:
фонари, кристаллы, мрамор,
театральные колонны,
осень как цыганский табор.
Джуди, где твоя корона?
Это маленькое тело
пахнет морем и цветами,
город из цветного мела
размывается волнами -
Брайтон светлый, сновиденный,
не отмеченный на картах.
Афродита стала пеной?
Это Джуди в бриллиантах.
Кто подмешивает звезды
в наши крепкие коктейли?
Осенью последней, поздней
мы хрустально протрезвели
и летим как арлекины
на хвосте своей кометы,
замороженной рябиной
заряжаем пистолеты.
Осень нашу, наши книги
не найти в библиотеках,
как в одной из тысяч мидий -
все сокровища ацтеков...
ИСХОД
Тяжёлых риз легка мне тяжесть
в венках из троицких цветов,
осеннего кагора пряность,
истрёпанный молитвослов
в саду оставлен на скамейке,
с каким-то турком, пьяным в дым,
на счастье брошенной копейкой
я покидаю светлый Крым
со всеми свежими стихами,
написанными никому
с морскими звёздами, коньками,
заброшенными в глубину.
В холодном утреннем тумане
едва качнулись купола,
ты помнишь девочку в панаме?
Она ведь тоже умерла.
В РАССЕЯНЬЕ СУЩИМ
Старая карта, звездная карта
то ли России, то ли Монмартра,
где за аллеями, фонарями -
зимние клёны со снегирями,
водка со снегом и апельсином,
запахи краски и каппучино,
знаки влюблённости одинокой,
трепет души перед встречею с Богом
в старом кафе, в переулке осеннем
то ли в отечестве, то ли в рассеянье...
авг.1999
ФАВОРИТ ФАРАОНА
Утомлён фаворит фараона,
но глазаст и тревожен как лань,
тяжело основание трона,
глубока голубая эмаль.
Без рассудка, без сердца и боли,
с золотым скарабеем в груди
он держал целый мир на ладони
и фасолью отсчитывал дни,
и браслеты на тонких запястьях,
и искусные перстни его
говорят, что не знает он счастья,
выпуская синицу в окно.
Страусиные перья и яства,
сновидения в пряном дыму,
смуглый юноша, проданный в рабство,
на кровавую смотрит луну.
Будет осень и бегство в Египет,
хмель и солнце в раскосых глазах,
золотая держава и скипетр,
виноградники в небесах...
Хорошо над папирусом свежим
тайны смерти открыть со жрецом,
а потом иступлённо и нежно
в плоть войти ритуальным ножом.
декабрь 1999
* * *
Москва, Москва, купель моя.
В Твери же фонари цветные
мерцали мне после дождя,
где мы признались как впервые
в любви. И разной ерундой
набит стола последний ящик,
но веет из него весной
влюбленной и животворящей,
а дальше купола сквозь дождь
и сотни свечек на кануне,
хоть почерка не разберешь,
но всех помянешь как бы втуне,
скороговоркой, впопыхах,
в последних, может быть, молитвах,
вот так запряталась в кустах
в мой рай старинная калитка...
* * *
Дмитрию
Горячий шоколад ничем не горячей
твоих осенних школьных поцелуев,
когда на каждый торт 16 есть свечей,
и их сентябрьский ветер не задует.
январь 2000
ВСЁ ТО ЖЕ В ВАС ОЧАРОВАНЬЕ
"Всё то же в Вас очарованье",
и Тютчев с ласточкой, и осень -
моя любовь, моё дыханье,
созвездий золотые гроздья.
Мне кажется, что Ваше детство
я знаю наизусть, как будто
на даче где-то, по-соседству
однажды мы встречали утро.
В моей судьбе сквозят пробелы,
в Вас та же юность, та же свежесть,
как незаметно всё сгорело,
в душе осталась только нежность.
Уроки музыки? Уроки
калитки, растворённой в вечность,
и вдруг, у смерти на пороге -
любовь, рассеянность, беспечность.
...и в этом головокруженье
пошли мне силы, Царь небесный,
пропасть в сиянии осеннем,
стать просто голосом из бездны.
POST SCRIPTUM
В отсыревшей шинели ты пишешь письмо,
а я умер
в тёмной Вене, в старинном отеле,
в прокуренном трюме.
Улыбался портье,
пить вино приглашая швейцара,
а я умер во сне,
избавляясь от страшного дара
и бежал босиком по музею ночного Стокгольма
с гардеробным своим номерком,
и уже мне не больно.
Тополя прошумели в тени золотого собора,
а за вас мы молились келейно, Содом и Гоморра.
Ты мне пишешь письмо,
а я умер вчера на рассвете,
улетая в окно
на серебряном велосипеде.
Почту Карлсон носит
над всей черепицей Стокгольма
и варенья не просит
от маковок Первопрестольной;
свечи в осень горят,
и прекрасна последняя осень,
а на небе растет виноград -
золотистые гроздья,
снова хрупкость теней,
фонари,
золотые аллеи,
разговоры детей
и в замёрзших бутылках метели,
я писал о любви
полушёпотом и громогласно,
оставаясь в тени,
дожигая лампадное масло;
разговоры с Тобой в грязных тамбурах,
тёмных трактирах,
Боже мой, Боже мой,
отрекаюсь от всех арлекинов,
от опасной игры заклинаний шута и гетеры,
от соблазнов луны
и слияния Марса с Венерой.
В жизни очной,
и даже заочной - post scriptum
есть момент ставки очной
с воронежским митрополитом.
Мне - морозные звёзды
над старою Тверью из соли,
сохрани этот воздух в старинном зелёном флаконе,
тонкий яд в полом перстне
и хлыстик в дубовом комоде,
мир тем паче чудесней,
когда чудеса старомодней.
Осень - время молитвы,
свершений и милости Божьей,
дивный скрип манускрипта -
и снова мурашки по коже.
Ты мне пишешь письмо
под фонарик в вагоне плацкартном,
а я умер смешно
в благовониях смирны и нарда...
...ветерок в детской спальне,
дождливые виолончели,
казус нотариальный:
кому завещать привиденье
в нашем доме, исполненном света
и воздух кленовый?
Помнишь, в прошлое лето
от мироточивой иконы
разливался такой аромат по веранде и спальне,
а ребята играли в солдат
и лимоны бросали?
В полуспальном вагоне
чернила венозные стынут,
почта есть в чистом поле -
солдатская почта навылет,
а я умер, такое бывает,
бывает не часто,
ветер тучи гоняет,
стекает лампадное масло...
говори
говори
в эту осень со мной и со всеми
фонари
фонари
фонари
золотые метели
и канадские клёны
закаты
и красные вина
нет смешнее влюблённых
и верности их лебединой
Мальчик в небо ушёл
с бескозыркой и плюшевым мишкой,
пей свой лёгкий крюшон,
не читай мои бедные книжки.
Ты мне пишешь письмо золотое,
а я уже умер
в старой Вене,
в старинном отеле
не без полнолунья
и хотел бы вернуться сейчас
в светлый терем высокий
с осознаньем, что Бог меня спас
продолжать эти строки...
........................................................
Post Scr. апрель 2000
JUST
Just say to you,
just say: flamboyant garden
& Russian spy
& music in the arch...
Forget me not.
Forget about London.
Не плачь.
ВПОЛОБОРОТА ОБЕРНУВШИСЬ
В МЕТРО ПАРИЖСКОМ
Вполоборота обернувшись
в метро парижском, я увижу
на звёздном фоне лимузин
и розы красные, и осень
московскую. И ты так мягко
мне улыбнулась, прошептав:
- Ты убежалъ за райской птицей,
но птицы райскiя незримо
всегда летели за тобой.
И в тихом баре угорая
среди других сердец разбитых
я видел ветреный ландшафт
другой страны в сиянье рая
(как бы предчувствие победы
над чувствами). Я растворён
в твоих слезах, твоих молитвах,
в дождливых огоньках вокзала:
перрон пустынный,ржавый поезд,
цветы в неоновой слюде
и привкус медного оркестра
с сухим вином и мандарином...
ГЕРОИ РУССКОЙ ПРОЗЫ
Пригожие поварихи и развратные женщины,
сентиментальные путешественники, адресаты писем,
неимущие князья, помещики средней руки
(скучающие коптители неба)
чувствительные и легкомысленные провинциальные девушки,
чистые юноши, дворяне, отъявленные негодяи,
масоны, актрисы и монахини,
загадочные незнакомки и таинственные вдовы,
подполковники, подверженные страстям и заблуждениям,
помещики, двуличные чиновники-взяточники,
какие-то тетушки-благодетельницы,
капитаны-исправники, пьяницы, игроки и моты,
мещане с канарейками под иконами,
старые генералы, влюбляющиеся в молоденьких,
экономки, дурочки и дурнушки,
отставные солдаты, священники, ротмистры,
образованные и приятные мошенники,
кузины, московские кокетки,
квартальные надзиратели, любители театров,
претенденты на наследство, делопроизводители,
ростовщики, преданные слуги,
колдуны и разбойники, набожные женщины,
кабинет-министры, обер-егермейстеры при дворе,
именитые бояре, хитрые царедворцы,
генерал-адъютанты, вице-канцлеры, фельдмаршалы,
премьер-майоры из симбирской деревни,
кавказские пленницы и пленники,
цыганки, придворные поэты,
беглые каторжники, ротмистры гусарских полков,
педантичные немцы, штабс-капитаны, пожилые вояки,
светские красавицы с маменьками,
вежливые коллежские советники приятной наружности,
глуповатые лакеи, кучеры, любители водки и разговоров,
губернаторы, почтмейстеры, председатели гражданской палаты
(все заядлые картежники),
купцы и миллионеры,
отставные генерал-майоры с недалекими женами,
крепостные дворовые любовницы,
честные уездные лекари, хитрые француженки-приживалки,
тетки с независимым нравом,
болезненные тонкие юноши, страдающие чахоткой,
юродивые, блаженные и карлицы,
грубые купеческие сыновья с широкой душою,
обесчещенные опекунами страдающие натуры,
вздорные генеральские вдовы,
люди со связями и положением,
музицирующие художницы,
рассудительные веселые сестры,
лидеры левых настроений, основательные мыслители,
престарелые фрейлины, экзальтированные натуры,
вечные студенты, гувернеры и горничные,
незаконнорожденные развращенные девицы,
старообрядцы, плотники, приказчики,
либеральные профессора,
самоотверженные протоиереи и дьяконы,
акцизные эмансипированные чиновницы
с революционными убеждениями,
бесхарактерные князья, ветренные и влюбчивые,
потомственные дворяне, сидящие в деревне,
гимназические учителя с сожительницами,
товарищи по бильярду, картам и выпивке,
благонравные старушки,
женственные стеснительные гимназисты,
просто люди свободных убеждений,
поручики и ротмистры с лобовым юмором,
студенты, сосланные за партийную деятельность,
нигилисты длинноволосые, грязные,
развратные петербургские чиновники,
сенаторы, революционеры-террористы,
провокаторы из охранки,
купеческие сыновья на стороне революции,
беспощадные и жестокие большевики, кожаные красавцы,
рабочие, надутые самогоном,
идейные сапожники,
советские барышни, ежемесячно делающие аборты,
влюбленные анархисты-коммунары,
болтающиеся без дела молодые люди, приживальщики,
неудачники-философы, работающие в общепите,
публицисты, драматурги, писатели,
политические деятели,
министры Временного Правительства,
участники народнического движения,
футуристы, инженеры, библиофилы и летчики,
литературные критики, оперные певицы,
великие комбинаторы, плуты, советские жулики,
агрономши, провизоры, завхозы,
слесари-интеллигенты, продавцы спичек,
архивариусы, председатели Старкомхоза,
фанатики трамвайного движения, бывшие дворяне,
молодожены в общежитиях,
сочинители куплетов и подписей к карикатурам,
советские борзописцы, сочинители-графоманы,
работники авангардистского театра,
бродяги и отшельники, метеорологи,
комсомолки, планеристки, энтузиастки,
лейтенанты, матросы, пулеметчицы,
коректоры, переводчики, водолазы, археологи,
большевики, командиры кораблей,
усыновленные сироты, крестьяне, мастера на все руки,
рабочие-коммунисты, уполномоченные из района,
попы-расстриги, красные бойци и командиры,
бывшие анархисты, бывшие офицеры Белой армии,
борцы с мещанством, безбожники, атеисты,
шахматисты, интеллигенты в третьем поколении,
евреи-социалисты, рабочие парни-гуляки,
сыновья железнодорожников,
редакторы толстых журналов, беллетристы,
купеческие сироты, финдиректора, администраторы,
бухгалтеры, склочники-обыватели,
фельдшерицы, врачи-психиатры,
наушники и доносчики, чекисты и домработницы,
простоватые казаки, вставшие на сторону красных,
хуторская беднота, машинисты, знахарки,
красные командиры, комиссары и комиссарши,
боевые товарищи, начальники штабов, командиры батальона,
пропустившие свою смерть эмигранты,
рассеянные ученые-биологи, вечные неудачники,
хозяева явочных квартир, дипломаты,
доценты-филологи, бывшие коммунисты,
физики, математики, инженеры,
работяги со сложной судьбой, аспирантки,
правозащитники, диссиденты,
бизнесмены, бандиты, убийцы, нищие люди...
дек 2001
* * *
Ночь кромешная. Сирени
капли золотые,
в витраже стихотворенья
свечи плыли;
жизнь прошла почти секретно,
рукопись истлела,
Галлилеева комета
пролетела;
братья темные монахи,
матушки-сестрицы,
дайте гербовой бумаги
расписаться птицей;
где-то в космосе осеннем
звяканье кадила,
Иоанна Откровенье
на стекле застыло;
страшно жить в таких потёмках,
но Христос воскресе.
Брат Иван, сестра Алёнка,
помолитесь вместе...
дек 2001
БЕСПОЧВЕННОЕ
Ты приходишь в крокодиловой портупее и в золоте,
достаёшь из портфеля партитуры -
как ты нашла меня в этом городе,
где на фонарях повисли лемуры?
Мы рисуем с тобой осеннюю Голландию,
влюблённых мальчишек в слезах и пилотках,
или смуглого юношу с ланью,
молодых монахов на лодках,
старых кокеток с янтарными мундштуками,
лесника у костра с контрабасом,
странных животных за облаками
и повара с жареным дикобразом.
Ты приходишь с медью и кристаллами
из ледяной спальни, из лисьей норки,
твоя голова гудит вокзалами
Парижа, Лондона и Нью-Йорка,
на золотых цепях чёрные пантеры
рвутся в звёздные ночи, цветут жасмины,
и в отеле Savoy тяжёлые портьеры
пахнут косметикой Эвелина.
А я всё еще мечтаю о тайном знании,
и по ночам снится Египет
с пальмовым спиртом, голубой эмалью,
но иногда вспоминаю осенний Липецк.
Женщина, женщина, моя пижама,
жемчуга, жемчуга, хрусталя и света!
Где твои скипетр и держава,
где твоё подмосковное лето,
девочка с влажной сиренью, с книгами,
выпускница, мечта птицелова -
бежишь по Европам с безумным Калигулой,
как Вам в Лондоне, миссис Орлова?
Ты пишешь в письмах "...осень у нас теплее,
редкие ливни и снега зимой не будет,
старый баркас на пляже в зелёной пене
и выставка в церкви "Орнамент на кельтской посуде".
Ничего скучнее нельзя представить.
Беспочвенно пьянство. Любовь безотчётна.
Нам изменяет родина или память,
и береста к писанию непригодна.
Ночью вырулю на набережную, к лагунам,
в ирландском погребе приму грамм двести
и буду гнать по дорожке лунной
за путеводной звездой, до границы в Бресте.
...а ты приезжаешь ко мне на уикенды,
без неприязни,
но основательно тает под нами льдина.
Сегодня закончился
русский фольклорный праздник,
завтра поедем в Клэктон кормить дельфинов.
* * *
Я буду просто пить вино
в бульдожьей брайтонской таверне -
не с корабля, но я давно
нетвёрдо прохожу по тверди,
и осень здесь знакома мне -
такие праздничные ризы.
Я прохожу по тишине,
как будто делая эскизы,
и точно так же по ножу
стекает водка в сок томатный,
я это небо распишу.
Как очередью автоматной.
С вином и розами ко мне
приходит арлекин осенний,
ведь мы живём в другой стране,
и мальчик встанет на колени.
Жар. И в малиновом поту
проходят ночи в синем дыме,
стекает сок по животу,
бананы прыгают живые -
я подарю тебе банан,
наручники, жокейский хлыстик,
пусть загорелый капитан
на юнгу сладким ядом брызнет,
я буду капать на тебя
горячим воском, тёплым мёдом,
звенело кубиками льда
вино, размешанное с потом -
я пью хорошее вино,
я просто пью, люблю и верю
в своё весёлое кино,
в свои осенние деревья.
Мой Арлекин идёт к столу
в потёртых джинсах и бейсболке,
и мастурбируют в углу
бритоголовые подонки.
